Клятва при гробе Господнем - Страница 111

111

Чарторийский не смел ничего говорить. Строго запрещено было Шемякою упоминать когда-нибудь при нем о Москве, Великом князе и брате Василии Юрьевиче. Казалось, он хотел совершенно забыть, что Великое княжество и сии князья существуют в мире…

"Да, мой добрый товарищ, приехали и видно любезный брат мой и Великий князь решились опять грызться и до смерти закусать друг друга. С проклятыми ссорами своими они вечно не дадут мне покоя! Да, да, в эту ночь притащились ко мне послы московские, привезли кучу бумаг, и старики мои, бояре, обрадовались, что им опять есть случай хмурить брови, гладить бороды, думать, советовать, отсоветовать! — Шемяка вдруг засмеялся. — Право, я думаю, они рады бы снова затеять старую возню, только бы им опять можно было толковать о делах, решать и судить. У меня им мало теперь работы. Терпеть я не могу ни бумаг, ни бумажных рож! Закон написан в голове и сердце человека, и с этим законом справляться надобно, а не с пыльными хартиями. Пожалуй, если бы только слушать моих бояр, то и для крошечного моего княжества надобны б были такие же огромные приказы, как и для московского Великого…

Но вот идет моя самая думная голова, боярин Дубенский. По лицу вижу, что он досыта успел уже надуматься и плывет с полным грузом всякой всячины. Поди, вели все готовить в дорогу. Со мною поедешь ты, Сабуров — но я после расскажу обо всем…"

Старый боярин вошел в комнату, когда Чарторийский отправился исполнить приказ Шемяки.

— Что, боярин, нового? — спросил ласково его Шемяка.

"Вестей много, да и немалых", — отвечал боярин, поглаживая длинную свою бороду.

— Право? Но что же такое? Нельзя ли рассказать этого покороче?

"Послы московские приехали, государь, к тебе с важными грамотами от Великого князя Василия Васильевича. Народ, как нарочно, отобран самый хитрый — слово каждое из-за узла выпускают. Однако ж мы-таки успели их облелеять и кое-что повыспросить…"

— Право? Что же такое?

"Говорят, что новгородцы решительно уладили с Великим князем, и князь отступился от всех требований на Бежецкий Верх. Новгородцы так были рады этому, что отдали Москве Торжковское Черноборье. И говорят, будто положено считать с сохи по гривне, полагая в соху два коня и припряжь, а четверину пешцов, кожевничий чан, невод рыбачий, лавку и кузницу за соху, а плуг, ладью и соляной цырен за две; писцу будто с гривны получать мордку, а кормов с десяти сох баран, либо полоть мяса, три курицы, сито заспы, два сыра и бекарь масла; да коневьего корма пять коробов овса, в старую коробью, и три воза сена, да по две подводы от стана до стана".

— Неужели правда? — сказал Шемяка, удерживая улыбку.

"Истинно, государь! Говорят еще, что великая старица Евпраксия вельми болит и почти уже никуда не выходит из келии".

— Как жаль!

"О святителе Ионе подтверждается, что он точно определен будет в митрополиты и уже собирается ехать в Царьград. Исидор, кажется, поехал ни с чем, кроме ласковых слов…"

— Нет ли уже деток у Великого князя?

"Молчат, государь, что-то об этом. А Великая княгиня очень дескать раздобрела; князь же Великий худ и не дороднеет…"

— А! вот это весьма важно! Но не узнал ли ты, за чем именно пожаловали к нам послы московские?

"Нельзя было спрашивать об этом, государь: они таятся; мы начинать сами не хотели, а только намекали, так, мимоходом…"

— Да, для чего же было не спросить просто?

"Кто первый начнет, тот уже в проигрыше. Мы показывали вид, что нам будто и дела нет. Догадываться можно… Но тебе, государь, не угодно, чтобы об этом говорили…"

— Говори все, сделай милость!

"Чуть ли опять не затевается что-то нелюбовное между братцем твоим Василием Юрьевичем и Великим князем. Так, по крайней мере, можно догадываться".

— Я предчувствовал, — проворчал Шемяка. — Но почему так полагаешь ты, боярин? — спросил он громко.

"Потому, что в Москве, говорят, много сбирается князей, и брат твой уехал из Дмитрова к Костроме, а в Галиче, в Устюге, в Вятке началась сильная завороха. Да и послы московские оказываются весьма ласковы. Они привезли подарки тебе, государь, и многим из нас".

— Я боюсь, не перепортили ль они их по теперешней дурной погоде.

"Не знаю, государь; но говоря о тебе, они называют тебя беспрестанно любезным братом Великого князя. Один из них, между прочим, несколько раз говорил и повторял мне: что добро, или что красно, во еже жити братии вкупе".

— Ну что ж вы, мои добрые бояре, думаете? Потолковали ль вы обо всем этом?

"Мы, верные твои слуги, можем ли не стараться о твоих пользах. Мы уже собирались и долго думали. Нам кажется, что теперь можно многое выиграть тебе, государь".

— Не пристать ли мне к брату, если он точно снова затеял старое дело?

"Бог знает, государь, князь Димитрий Юрьевич! Оно бы и так, да ведь вы с братцем-то не однонравны, и он, может статься, затеял, не спросясь озадков, а так — очертя голову. Может быть, новгородцы и мирволят ему, может быть и Ярославль с Тверью тоже; но все дело трудное: на Тверь, на Ярославль и на Новгород полагаться все равно, что весною по тонкому льду идти. Но поторговаться с Москвою теперь, кажись, не было бы плохим делом".

— В самом деле! Можно бы уцепиться опять за московские поместья, потолковать о Звенигороде, о Дмитрове. Не правда ли? Да, что слышно о брате Димитрии?

"Брат твой, государь, человек неземной. Говорят, что он только и дела молится, поет, читает, беседует с духовными, ему некогда и думать о мирских делах".

— Досадно, что и мне тоже некогда, добрый мой боярин! Вели поскорее позвать московских послов ко мне.

111