Клятва при гробе Господнем - Страница 10

— А Бог весть, родимый, — отвечала хозяйка, положив на стол два черствых пирога и поставив горшок крутой каши. Пироги состояли каждый из большого, надвое перегнутого, хлебного пласта. Горшок с кашею был огромный, и большая яма в затверделой почве каши доказывала, что уже дня три тому был этот горшок из печи и много народу принималось после того питаться твердою его почвою. Кружок с искрошенным мясом посыпан был щепоткою соли; собеседники начали брать куски мяса пальцами, разломив пироги, по цвету и вкусу которых трудно было догадаться: пшеничные или ржаные они были? Заедая слова пирогом, дедушка Матвей продолжал разговор с хозяйкою.

"А что, не останавливался у вас в деревне воевода ростовский? Кажись, он здесь хотел ночевать".

— А кто ж его знает.

"Давно ли прошли здесь свадебные обозы нашего ярославского князя?"

— Не ведаю, родимый! — отвечала хозяйка, вертя веретено и подняв глаза на дедушку Матвея с совершенным бесчувствием. Старуха, сидевшая подле хозяйки и прявшая беспрерывно, с самого приезда гостей, во все время не говорила ни слова. Казалось, что иногда в этом остатке костей и жил, совершенно лишенном мяса, возбуждалось желание что-нибудь сказать; но усилие оканчивалось кашлем, который не приводил однако ж в движение глубоких складок грубой, медного цвета кожи, присохшей к костям на лице старухи. Можно было видеть, что сии складки положили на лице ее заботы мелочные о вещественном существовании, труды телесные, скорби тяжкие и нужды. Складки сии не выставлялись резкими, ломаными чертами — могилами страстей; но были похожи на слои в пне дерева, из которых каждый означает только год его физического существования. Глаза старухи, подобясь двум оловянным кружкам, глубоко укатились в глазные впадины, как будто боясь глядеть на свет, где так много времени означено было для них только единообразным зрелищем бедной, заботливой жизни и нужд беспрерывных. Но звучный голос дедушки Матвея, казалось, произвел наконец действие, хотя не голоса, но эха в груди старухи. С сильным кашлем выкатились у нее изо рта слова: "Эх, кормилец! наше бабье дело: где нам все это знать!"

Дедушка Матвей встал в это время из-за стола, молился, оставя других доедать кашу, которою наполнена была огромная чашка вровень с краями и полита квасом. Поклонившись на все стороны, с словами: "За хлеб, за соль благодарствую, православные", — он отвечал старухе: "И вестимо, бабушка! Кто больше нас знает, тому и книги в руки, а худо, когда курица петухом поет и баба много ведает".

"Что, дружище, — сказал он потом хозяину, который в это время вошел в избу, со своим работником, — лучше ли на дворе?"

— Кажись, вызвездило с востока, — отвечал хозяин, — а все еще метет да кутит.

Ужин был уже в это время кончен. "Сбирай-ка ты со стола, баба-бабарица! — воскликнул хозяин жене своей. — К нам еще редкий гость приехал".

— А кто? Из Москвы? — спросил дедушка Матвей, надевая тулуп свой.

"Знакомый человек, — отвечал таинственно хозяин. — Он не будет лишний: добрый человек никогда лишним не бывает". Подобными апофегмами многие любят заключать свои речи.

— Вестимо! — промолвил дедушка Матвей. — Ну, братия! пойдем-ка мы напоить лошадей, да пора и на печку; старая спина назяблась, надобно ее пораспарить.

Не подпоясавшись, надев тулупы нараспашку, пошли все приезжие из избы.

Глава II

На пасмурном его челе

Сидит глубока дума в мгле.

Державин

— Скорее, живее! — Так понукал жену свою хозяин, обмахивая лавки полою своего тулупа.

"А кто ж это приехал? Да куда поздно!" — проговорила хозяйка, сметая со стола крошки замаранною тряпицею.

— Ну, молчи, коли не спрашивают! — вскричал хозяин.

Но женщины всегда и везде женщины. И на этот раз любопытство хозяйки доказало, что, несмотря на вечное безмолвие в присутствии мужа, она не совсем была лишена благородного побуждения: знать, чем отличается человек от животного. Работник стоял за занавескою. Как собачонка, обнюхивая объедки ужина приезжих, он нашел корки хлеба и жевал их, с размаха пощелкивая зубами и кряхтя от холода. Быв почти целый день на морозе, он пришел в состояние какой-то окоченелости: не мерз, не зяб, а креп только, имел способность двигаться и говорить, но думать и размышлять уже не мог.

Шепот хозяйки показывал, что она расспрашивает его о новых приезжих.

"А Бог знает! — отвечал хриповатым полуголосом работник. — Трое; одного-то, как-то раз я видел. Помнишь, когда о радунице проезжал он… Боярский дворецкий что ль…"

— А, э! — проворчала хозяйка, — да, тот милостивый человек…

"Ну! да; да какой же он здоровенный!"

Этот разговор был прерван приходом двух людей, которых хозяин встречал в сенях, кланяясь беспрерывно и говоря: "Милости прошаем! Да за ваше незабытье и Бог вам заплатит, что не забыли нашего двора…"

Человек, к которому относились сии слова, был высокого роста, красный от холода, с курчавою рыжею бородою, плотный и, по-видимому, силы необычайной. За ним шел старик, худенький, невысокий, с жидкою седою бородою. Оба новые приезжие по одежде походили на купцов и казались одного звания. Волчьи шубы их были покрыты сукном, высокие шапки их были из лисьего меха, огромные теплые сапоги надеты были на их ноги.

Приветствия хозяина не обратили на него никакого внимания старика. Он мимоходом перекрестился, распоясался и сел на лавку молча.

Товарищ его, горделиво, промолвил спасибо хозяину и просил поскорее задать овса их лошадям.